Герой текущей литературы. Современный Башмачкин, какой он?

Надежда Горлова

Современный герой?...

Современный герой? Ну, во-первых, никакой он не герой, а просто персонаж. И это не жестокость критика, а просто констатация. Ничего героического в нем нет. И это не потому, что прошла пора романов в духе «Как закалялась сталь», «Журбины» и т.д. Как известно, «в жизни всегда есть место подвигу». Или как говорит бургомистр в пьесе Г. Горина «Тот самый Мюнхгаузен»: «Я каждое утро должен быть в магистрате. Возможно, это не подвиг, но что-то героическое в этом есть». Да, конечно, это из области анекдотов. А если серьезно, то текущий день XXI века подбрасывает порой сюжетики не хуже 30-х годов века прошлого. Только умей рассмотреть и написать. И вот тут-то все и ломается. Нет, пишут, пишут. И если из героя пытаются лепить «героя», то это, как правило, повествования о Чечне (детективное и бандитское чтиво — за скобки). Но то ли автор не справляется, то ли он слишком «в теме», и не может должным образом абстрагироваться (а о необходимости этой творческой «дистанции» писали и говорили и Моритен, и Юнг, и многие другие. Одним словом, как у Пастернака: «Когда строку диктует чувство, // Оно на сцену шлет раба…// И тут кончается искусство…»), то ли время еще не пришло понять, прочувстовать и создать новую «лейтенантскую прозу», чтобы со страниц задышала «и почва и судьба», а не муляж… Не знаю. Только и сами «создатели» подобных «героев» чувствуют, что Павок Корчагиных, Лопатиных, Теркиных у них не получилось, и поэтому на передний план литературного процесса не рвутся. Героев как героев (без иронических кавычек) на мирной, бытовой почве тоже не наблюдается. Гражданский долг, долг нравственный, «дело, которому ты служишь» — все эти императивы остались в социалистических реалиях. А реалии сегодняшние — межвременные, переходные — родят персонажей в себе неуверенных, рефлексирующих, противопоставляющих себя окружающей действительности. Да, они неудачники, но гордятся этим. Они слишком сложны, умны, рафинированы и прочее, чтобы вписаться в текущий жесткий контекст. Такие герои у А. Геласимова, И. Кочергина, Н. Лухминского (это я перечисляю «гвозди», а со скольким подобным сталкиваешься в плане редакторско-журнальной текучки!). Этакие романтики почти байроновского покроя, только без плаща, потому как на плащ у них нет денег. Современные гамлеты с самобытной постановкой вопроса о времени с вывихнутыми суставами и заявлением, что на «них» играть нельзя. «Что здесь плохого?» — спросите вы. «Ну, размышляет человек, ну, не может вписаться в этот безумный мир, ну, пытается противостоять ему, так это, наоборот, хорошо. Традиция русской литературы чувствуется». Традиция, может быть, и чувствуется, но и литературный винт прокручивается: у всех этих персонажей разные «отцы», но почти одинаковые лица! Все по трафарету. И, конечно, называние их романтиками, гамлетами — это поощрительный приз. (Просто за этими словами такие уже внутренние формы, такие семантики, что использование их, как помощь светофора — и коротко и ясно. Не нужно лишних пять поясняющих предложений строить). Как ни старайся, а современный Стивен Дедал не получается. В крайнем случае, тень от тени отца гамлета. А это уже скучновато, так как в искусстве вообще скучновато быть вторым. И подобными масками литературный процесс не подзарядишь. Вихревых потоков недостаточно.
Примерно лет пять назад было модно говорить, что сейчас (в смысле тогда) самое сложное и актуальное написать «Бесприданницу» или «Вешние воды» (можно пьесу, можно в форме рассказа), и чтобы читатель плакал. Выводы сделали, пенечки понизили. А-ля «Бесприданниц» и «Вешних вод» создали видимо-невидимо. Только читатель не плачет. Не плачет он над современным «человеком», не над «маленьким» ни над «немаленьким». Потому как не «маленький» он, а просто средний. И что теперь называть под сложным и актуальным? Поиск формы? Почти по Ортеге, когда высокий дар искусства создать нечто, что не копировало бы «натуры» и, однако, обладало бы определенным содержанием. И тогда есть надежда, что в новых формах современный герой заиграет по-новому? Я далека от мысли петь гимн дегуманизации искусства. Но, если мы хотим иметь в современной отечественной литературе героя как героя, а не сколки и парафразы, то более чем пора задуматься о поиске в искусстве других дорог и не повторять вконец путей заезженных.

Осколки прошлого

«Маленький человек» обладает такой же природой, как «человек с большой буквы» («и крестьянки любить умеют»), но эта природа претерпевает ущерб из-за внешних ограничений. Соответственно, изменение социальных условий должно автоматически приводить к восстановлению человеческой сущности в человеке. В наше время стала очевидной несостоятельность и революционной, и прогрессистской версий гуманизма, и Мераб Мамардашвили не зря бросил горький упрек гуманистической традиции — классическая русская литература нам лгала, говоря о человеке. Хотя упрек этот не совсем справедлив — Достоевский, один из главных аналитиков «маленького человека», предупреждал нас о таящемся в его душе потенциале зла.
«Маленький человек» современной литературы, персонаж, обитающий в совершенно ином мире, десакрализированном, дегероизированном и дегуманизированном, мало имеет общего со своим классическим предшественником. Прежде всего он перестает восприниматься на фоне «больших людей», он сам становится «героем нашего времени». Трансцендентальный фон престает быть чем-то самим собой разумеющимся, любой прорыв к высшему началу становится результатом напряжения личных усилий, подвигом.
Маленький человек как персонаж проигрывает большому в масштабе видения, однако в качестве компенсации вырабатывается более глубокое проникновение взгляда внутрь близкой ему реальности, более интимный контакт человека с «бедными вещами», с самыми мелкими обитателями земли — травой, насекомыми. А порой через оптику «маленького человека» открывается мир вещей в их изначальной феноменологической явленности, как это случается в рассказах Дмитрия Бакина или в повести Закира Дакенова «Полетим, кукушечка».
Однако одинокое противостояние «маленького человека» миру было бы обречено на поражение, если бы не происходила случайная встреча с осколками культурного прошлого. Артефакты руинированного «большого мира», пусть даже фотография Одри Хепберн или кассета с песнями Эдит Пиаф (оба примера из А. Геласимова), случайно врываясь, как осколок из космоса, в мир маленького человека, способны глубоко перевернуть душу и вместе с тем послужить основанием для противостояния и обретения самости. Без такой встречи, не смотря на личные усилия, человек и мир вокруг него превращается в «пластилин» (излюбленный материал «культовых» мультипликаторов Татарского и Бардина, известная пьеса В. Сигарева, давшая название сборнику «дебютской» прозы и драматургии).

Константин Бондуровский, Переславль-Залесский

Частное лицо

Говоря о «маленьком человеке», чаще всего подразумевают ограниченно-социальный аспект этого образа: тихий, скромный, недалекий, но порядочный герой становится жертвой жестокого общества. Редко при этом задумываются о том, что практически всякому «маленькому человеку» дана его «литературным родителем» либо жизненная альтернатива (другое дело, что чаще всего герой этой альтернативой не пользуется, ибо герои русской литературы традиционно «удирают штуки» вопреки авторской воле), либо, на худой конец, возможность посмертного воздаяния (призрак Башмачкина, удачно пристроившаяся дочь Самсона Вырина). И даже если участь «маленького человека» выглядит совсем уж безнадежной (как у Поприщина), все равно в тщедушной фигурке обретается пугающе-блистательный «испанский король»... Русская литература не развивает этот мотив двойничества. Но в Европе один такой «малыш» вырос в Цахеса Циннобера, а другие, на вид незначительные канцелярские крысы — на деле всесильные оборотни-бюрократы «Замка» и «Процесса».
Одним из завоеваний социализма можно считать то, что «маленький человек», как литературное явление, исчез из официально признанной словесности, оставшись исключительно достоянием классики, а в словесности подпольной из «маленького человека» и большого обобщения превратился в частное лицо.
Героев же современной, претендующей на принадлежность к реалистическому направлению прозы, по-моему, следует определить, как «обыкновенных» — а точнее — «просто людей», описанных более или менее достоверно.

Бумажные люди плодЯт бумажных героев

У меня с давних пор хранится листок в клеточку. Ветшают и заполняются записные книжки, и этот листок перекочевывает из одной книжки в другую. На нем записано: «Одна из причин жадности, с которой читаем записки великих людей, — наше самолюбие: мы рады, ежели сходствуем с замечательным человеком чем бы то ни было, мнениями, чувствами, привычками — даже слабостями и пороками. Вероятно, больше сходства нашли бы мы с мнениями, привычками и слабостями людей вовсе ничтожных, если б они оставляли нам свои признания...» Словам этим без малого двести лет, опубликованы были уже в советское время, принадлежат Пушкину. В то время голоса «ничтожного» человека в русской литературе не было — писали о необыкновенных, значительных, великих, а «ничтожные», если и появлялись, показывались глазами значительных. С Пушкина «ничтожные» заговорили, и со временем их голос становился все громче и внятнее. Но в один какой-то момент (лет пятнадцать назад) наши писатели потеряли не то чтобы интерес к «ничтожным» людям, а некую верность тона в передаче их мнений, привычек и слабостей. «Маленький человек» — «ничтожный» герой — сменился на героя-маргинала, героя-монстра, героя-идиота. И это, уверен, стало одной из причин, почему от прозы отвернулся читатель.
«Маленький человек», без сомнения, главное действующее лицо русской литературы. И даже вроде бы фигуры великие, эпохальные нередко показывались предельно, на первый взгляд, мелочно, практически неотличимо от «маленького человека». Фото с сайта www.museum.ru

Можно вспомнить Екатерину Великую и Пугачева в «Капитанской дочке», Кутузова в «Войне и мире». Сегодня же человек выдающийся, крепкий, деятельный представляется нашей прозой до крайности схематично — получается не живой человек, а некий механизм, запрограммированный на определенную операцию, у него определенный набор слов, движений, строгий маршрут передвижений. Даже секретари обкомов в производственных романах
70-х годов были куда живее.
То же и с «маленьким человеком». Он стал до того мал и бесцветен, что не различимо ни его лицо, ни одежда, не слышна речь; он, как правило, ничего не ест (разве что, случается, пьет), нигде не работает. А главным героем русской литературы последние полтора десятка лет является автор. Он, как кукловод, управляет персонажами-куклами, не особо прячась от читателя-зрителя. Иногда, бывает, напускает дым в виде причудливого стиля. Но читателю, как оказалось, такие произведения неинтересны, и, по пути из дому на работу он знакомится с приключениями Даши Васильевой и тому подобными, похожими на живых, персонажами.
На некоторое время внимание не читателей даже (о читательском внимании сегодня говорить не приходится), но хотя бы горстки участников литпроцесса, привлекла к себе волна «новой исповедальности», «новой искренности». Одни ругали, другие хвалили Шаргунова, Денежкину, Кочергина, Бабченко, Свириденкова, Анну Козлову. Но, как показывает время, далеко на исповедальности не уедешь, необходимо возвращаться в русло традиционной русской литературы — к произведениям от третьего лица, с несколькими повествовательными линиями, с сюжетом, пусть не захватывающим дух, но крепким и связным. А эта традиция прервана; произведения тех немногих писателей, что сейчас в ней работают, читать скучно, тоскливо — классики позапрошлого века кажутся по сравнению с ними куда современнее и свободнее, авангарднее.
Все авторы, которых я назвал выше, начав очень ярко, замолчали. Кто два, а кто и три года не выносит на суд публики свою прозу. Будь они ремесленниками, наверняка бы штамповали повести и романы один за другим, но они молчат — надеюсь, ищут... Хотелось сказать: «ищут новое», но скорее, ищут утерянные за годы хаоса ориентиры, по которым двигалась русская литература, начиная с Пушкина и до Трифонова, Шукшина, Распутина.
Беда в том, что писательство стало занятием сугубо филологическим. И все мы, члены Клуба новых русских писателей, до предела филологичны. Все работаем в газетах, журналах, живем этим, этим отравлены. А что мы можем сказать как писатели, например, об авиационной или нефтяной промышленности, о черной металлургии? О человеке физического труда? До нас были такие же филологические и офилологиченные товарищи, они пытались сочинить, но ничего хорошего не вышло. Бумажные люди могут плодить только бумажных героев...
Конечно, можно сказать — писательство не может существовать без фантазии, вымысла. Да, не может, и в самом автобиографическом произведении, уверен, большую часть составляет вымысел. Но в вымысел должно вериться. Когда же он явный, показной, это у меня, например, сразу же вызывает отторжение. Поэтому, пытаясь следить за нашей сегодняшней литературой, многие вещи я, честно сказать, не могу дочитать и до середины. После «Помощника китайца» Ильи Кочергина или «Там, при реках Вавилона» Дениса Гуцко, или «Открытия удочки» Анны Козловой что-то не идет явная, пусть даже и серьезная, вроде бы, беллетристика.
Молодое поколение пытается создать своего героя, героя своего времени. Хорошо, что герой этот зачастую получается человеком более или менее реальным, узнаваемым, живущим в нашем обыденном мире. Иногда он наделен душой, в которой положительные и отрицательные качества сплетены так туго, что разобраться в них читателю нелегко, как нелегко разобраться и в самих себе. Случается, автор сдерживает благородный порыв управлять своим героем, дает ему свободу, и в итоге появляются интересные, неожиданные произведения. Но чаще всего это касается и молодых, и мне это тревожно, писатели то и дело сбиваются на морализаторство, публицистичность, им обязательно нужно показать, что их герой (наркоман, бездельник, циник, а то и преступник) к финалу перерождается и... В последние годы используется практически один и тот же прием — герой порывает с гадким прошлым и идет восстанавливать или строить храм. И слышен удовлетворенный выдох автора: «Н-ну, все-о!..» Точка. Но как раз и интересно, что же там будет — дальше. Анну Каренину после ее семейных драм тоже умиротворила здоровая и деятельная жизнь в деревне (на несколько месяцев), а потом... Алеша Карамазов тоже, кажется, обрел Бога, но... Произведения, показывающие единственно правильный путь, поучающие, как правило, неудачны, героям, увидевшим Свет, преобразившимся, пусть это даже Раскольников и Нехлюдов, не верится. Но новых Раскольниковых и Нехлюдовых нынче хоть отбавляй, и все они, к сожалению, один нереальней и фантастичней другого...
Время сегодня для литературы благодатнейшее, типажей, которые могли бы стать героями книг, предостаточно. И Башмачкиных и Пугачевых. Жизнь представляет массу сюжетов, ситуаций, историй, но по-настоящему замечательных, по-настоящему реалистических произведений — единицы. Когда-то в школе нас учили, что в литературном произведении автор пытается отобразить свой идеал мироустройства или, реже, то, что ему глубоко противно. Мне кажется, литературное произведение должно беспристрастно, более или менее объективно показать жизнь — жизнь, какая она есть, людей, какие они на самом деле. Выдуманный положительный герой получается много страшнее и уродливее самого аморального и бездуховного типа, переселенного из реального мира в литературный.

Все оттенки серого

Сегодняшний герой нашей прозы — сегодняшний маленький человек — это офисный работник, который трудится на неруководящей должности. Романист застает его в тот момент, когда ему около 27 лет — выучился, были большие надежды, но они не оправдались: никакого особого облома, а просто заедает жизнь, рутина. Каждый день одно и то же. Он затуркан своим непосредственным начальством и вынашивает планы мести ему. Он склонен фантазировать о том, как мог бы им всем наподдать. Он инфантилен и не в силах вырваться из рутины быта. Он постепенно озлобляется. «Его все имеют». Он склонен винить в своих неудачах (недостаточных удачах) начальство и власть всех уровней и собственный интеллигентный характер, который не позволяет ему рвать глотку конкурентам.
Вариант молодежный: это юноша или девушка. Для простоты обзовем его «он». Он любит потрахаться, выпить, забыться. Он умен, но не видит для себя никаких заманчивых перспектив. Неужели быть, как он выражается, «как эти серые взрослые»? Да никогда. Лучше танцевать стриптиз, делать секс по телефону, сидеть сутками в интернете. У него, как правило, есть родитель или родители; чтобы они отстали и чтобы не идти в армию, он для вида учится в каком-нибудь вузе, который ему совершенно неинтересен, и/или работает на какой-нибудь работе, которая интересна ему тем, что дает какие-то бабки. Эту жизнь он считает плохой, и считает, что изменить «все это дерьмо» он не в силах, а может только отвлекаться и развлекаться. Ко всем вышестоящим отношение «Отвяжитесь от меня».
Вариант молодежный номер два: себе на уме. Здоровый образ жизни, культ силы, какая-нибудь идеология. «Живу по понятиям, не то что эти отморозки!» Постоянно акцентируемая молодость, самоидентификация вроде «мы, молодежь России!». Нет индивидуализма, есть самолюбование. Потенциальный клиент фашистских партий, штурмовик.
Вариант более симпатичный, из Гришковца и Виктории Токаревой. Человек, которого Башмачкиным назвать никак нельзя. У него хорошая профессия, которую он любит. У него есть Любимый Человек. Отношения с ним складываются, как правило, непросто. Этот герой, прежде всего, чувствителен, и чувствует он тонко и верно, он способен любить, он вдумчив и не склонен к ненависти, вообще к дурным чувствам. Если и наорет, то отходчив. В то же время этот герой — сугубый реалист, прагматик. Он живет в ЭТОМ мире, где ему есть свое место и ответственность, и из него не бежит, как бы ни было трудно. Он понимает реальность. Как правило, этот герой не лидер, да и не хочет им быть, он скорее специалист, и его не особенно поэксплуатируешь — он знает себе цену, спокоен и уверен в себе, тих и часто достаточно хитер.
Но! Подчеркиваю!! — эти типы часто встречаются именно в ЛИТЕРАТУРЕ, а не в жизни. В жизни есть масса самых разных вариантов и личностей, которые наша литература почему-то игнорирует.

Он еще не родилсЯ

Современный литературный герой еще не родился. Еще не получил вид на жительство в новой действительности — он мелькает пунктиром в разных произведениях. Герой — тот, кто преодолевает действительность в определенных целях, кто является не только ее необходимой частью, но и преобразователем. А тот уровень героизма, до которого пока дотягивается современная литература и продолжающие ее телесериалы — увы, уровень героя-обывателя, хоть бандюгана, хоть опера, хоть антикиллера. «Герой» многотиражной литературы — не артистичен, аутичен и далек от авторов. Только желание автора поведать о Поступке — о подлинном преобразующем событии в реальности (в соответствии с авторской идеальностью) — родит героя современности. Им будет Заметный, Необычный, Борец.
В моей прозе и поэмах это герой антибуржуазного сопротивления, современный герой-комсомолец — наперекор ковровому стебу постмодерна и пошлым комментариям 90-х на эту тему. Например, тридцатилетний коммунист Армен Бениаминов, поднявший Красное знамя Победы 7 ноября 2003-го года над Госдумой (Совнаркомом).
Дистанция между автором и героем должна сокращаться по мере изживания постмодернизма и самоуничижительного стеба из современной литературы. Контрреволюционная эпоха боязни героев обязательно сменится новой эпохой героизма, героев нового витка. И эти герои обязательно будут борющимися персонажами — пусть и интеллигентами, героями прежних эпох русской литературы, но обязательно в действие приводящими свои принципы, новыми декабристами, краснодонцами.

Будущее — за буниными

Кто является современным героем? Наш молодой соотечественник с его проблемами и нуждами, его мечтами и его отчаянием, с его любовью и его ненавистью. Однако достаточно ли запечатлено наше хаотичное переходное время, с необходимой ли художественной силой, чтобы сегодняшние произведения служили красноречивыми документами спустя и пятьдесят и сто лет? Чехов навсегда сохранил Россию 80-х гг. XIX века, в первую очередь Россию обывательскую. Из его юморесок и рассказиков мы узнаем о том времени почти все — и моды, и стремления, и семейную мораль, и природу. Чехов ничего не сочинял, и не писал о том, чего не знает. В его произведениях фактически нет Петербурга, высшей сферы или быта военных.
Что в запасе современной литературы? Чем мы можем отчитаться перед грядущими поколениями? Не бежали ли мы от действительности? Роман Сенчин в своей статье о новых писателях в «Знамени» вспоминает Максима Горького. Но у Горького есть «Челкаш», «Песня о Соколе», «Жизнь Клима Самгина», а есть «Детство» и «В людях» — быть может, единственное, что он создал для вечности. Задача современного молодого писателя не писать «Жизни Клима Самгина» или «Челкаша», а попытаться создать нечто вроде «Детства». У самого Сенчина это получается, за что он и не любим многими. Его критики напоминают мне Федора Сологуба, сокрушавшегося, что в горьковской автобиографической книге много ненужного садизма, мол, все друг друга порют, секут… Удивительно, но нашему времени, спустя почти сто лет, только этот «реалистический» садизм понятен и интересен, тогда как садизм (в самом широком смысле слова) самого Сологуба, Арцыбашева, Леонида Андреева — скучен и безразличен.
Однако тогда критические копья ломались вокруг «Санина» и «Бездны», ныне напрочь забытыми. Поэтому дискутируя о нынешней русской прозе, важно не забывать — кто современный Леонид Андреев или Арцыбашев, а кто — неприметный Бунин? Пелевин и иже с ним — сегодняшние леониды андреевы. Будущее — за буниными.

Рыжий и белый

Современная маргинальная литература — Баян Ширянов, Михаил Елизаров, молодые авторы ерофеевской антологии «Время рожать», книжной серии «Дети Зебры» и пр. являет прямое, хотя и рецессивное, продолжение темы «маленького человека». Раньше он был «маленьким» из-за социального угнетения (буквописец Башмачкин), а теперь он таков из-за психических отклонений, из-за того, что извращенец и моральный урод, то есть из-за угнетения психики катящимся к концу миром. Прежний «маленький» был прежде унижен и оскорблен, а потом уже несколько недостаточен рассудком, а нынешний, может, и не унижен так наглядно, зато очевидно обезумел под лавиной поедающей мозги информации. Прежний маленький был прежде жалок, а потом смешон, а нынешний наоборот, поскольку кто ж — не он? А механизм самоиронии в общественном сознании запущен. Что не иронично, то не актуально, пафос отдыхает, учимся улыбаться в лицо врагу, понимая, что каждый сам себе враг. Этой ситуации нет там, где нравственное здоровье контролируется с помощью внешнего эталона, будь то Церковь или социализм. Когда же оно не контролируется никакими идеями, поддерживаемыми известным аппаратом насилия, включается механизм самосохранения, надевается бронежилет цинизма и появляется самоирония, что и произошло у нас в 90-е, и отразилось в той российской прозе, которую чаще всего сопрягают со словом «постмодернизм». Верующий не смеется над своими чувствами, поскольку они для него святы, над своей жизнью, поскольку она подчинена высшей цели. Когда же ориентиров нет никаких, остается только улыбаться себе и друг другу. «И под божественной улыбкой, уничтожаясь налету, ты полетишь как камень зыбкий, в сияющую пустоту…» Летят рыжие клоуны, ухмыляясь, может, и понимая, куда, но напевая: «Что наша жиииииизнь? Игра!»
А вот возвращающийся ныне реализм — «новый реализм» с его «новой искренностью» — это уже реакция. Защитная ирония так надоела, что появилась потребность с ней бороться, расклевать ее скорлупу изнутри и растоптать ее. В литературе это выразилось в появлении прозы от лица самого Башмачкина, — он заговорил. Исповедь убогого, распутника (цы), закомплексованного и прочих скорбных. Над ними «издевались» иронисты-постмодернисты, и вот они сами взялись за перо, чтобы написать о себе в масштабе «один к одному» и очень серьезно, очень искренно. Но рассчи-тывает исповедующийся Пьеро не на сочувствие и сострадание читателя, как мог бы Макар Девушкин, а на интерес к своему рассказу как рассказу «героическому». Так уж мутировало общественное сознание, что теперь вульгарное выражение сочувствия: «круто ты попал!» перетекает в восхищение тем, что попавший оказался в центре внимания: «Круто, ты попал на Ти Ви». Нарциссизм как компенсация за унижение. На миру и позор красен.
Таковы «маленькие люди» современной прозы. Рыжий и белый.

Статьи

Герой текущей литературы. Современный Башмачкин, какой он?

Надежда Горлова